Компромат.Ru ^®

Интернет-проект Михаила Прохорова

Оригинал этого материала
© Openspace.ru, 27.03.2009

Я представляла себе, что я Никита, существующая в аквариуме, без связи с внешним миром. Мои мама и папа умерли, эти люди подобрали меня на улице, заперли в секретном ящике, и теперь я должна выполнять задания.

Работаю, вербую агентов, получаю донесения, местами гениальные. Поступает шифровка: «Смена формата: пул лучших авторов приспособить писать новости. Из следующих городов… Выполнять».

Работу за полтора месяца засунуть в уничтожитель бумаг. Файлы стереть. Моя начальница потратила на создание редакционного портфеля три месяца. На ее лицо неловко смотреть.
— Какие, — спрашиваю, — нужны новости?
— Новости.
— Какие?
— Новости. Городские.

Выполняем.

На дворе осень-2008. В Париже забастовки, в Риме студенческие волнения, студенты в знак протеста раздеваются догола — и в итоге приостанавливают принятие закона, уменьшающего государственные затраты на образование. В Париже показы мод, но часто не ходит метро. В Риме на улице пала лошадь, которую возница не кормил. Парижане массово считают в ресторанах на калькуляторах, могут ли позволить себе за ужином еще бокальчик, а также сам ужин. Alitalia дохнет, ее труп распространяет зловоние. В Москве в клубе «Мост» весело поминают Lehman Brothers, про кризис пока больше говорят, чем чувствуют его на себе, но длинная зима еще впереди, и одним айфоном сыт не будешь. Это понимают все — включая нас с авторами. Они пишут весело, точно, иногда дают реального Чехова, но тут поступает новая шифровка: «Каждый абзац текста должен начинаться с того, в какой день недели случилось событие. То есть в начале каждого абзаца должно стоять “во вторник” или “в четверг”. Выполняйте».

Авторы, которые обычно сами знают, с каких слов у них должен абзац начинаться, причем часто лучше нас, грешных, берут под козырек и неожиданно легко соглашаются. Правда, не все. Один и так все время говорит, что дальше нам вообще писать не будет. Но его колонки объективно лучшие, так что чхать ему на все эти вторники и четверги.

Проходит шесть дней. Все абзацы начинаются с дней недели, колонки все еще хороши, но уже выглядят несколько, на мой вкус, похожими. Никита исчезает, громко хлопая за собой монтажной склейкой. Мир постепенно скатывается в оруэлловский.

Я становлюсь предсказательницей Агатой из «Особого мнения» с Томом Крузом — помните, которая плавала в аквариуме и вообще не высовывалась из воды, а когда ее вынимали, с ней случались припадки. Дни напролет редактирую не вынимая, как припадочная. Но я вижу будущее: нелепое требование, калечащее колонки, им скоро придется отменить.

День седьмой: йес! Снова нужны связные донесения. Только вот на связки нужно обратить особенное внимание. Абзац не может начинаться так вот просто, ни с того ни с сего, с любого слова или сентенции. Он должен начинаться со связки. Типа «А тем временем…» или «Кстати, о грусти. Грустно на этой неделе было не только во вторник, упоминавшийся в прошлом абзаце, но и в четверг…».

Авторы потихоньку шизеют. Некоторые раздраженно спрашивают, зачем было это, с позволения сказать, ноу-хау вообще вводить. Но зима длинная впереди. Так что редактирую себе, а они новые тексты шлют как миленькие.

Дня через четыре поступает директива номер 101/30: «Событий в колонке должно быть три или четыре (ни в коем случае не два!). Слово “кризис” не упоминать. Выполняйте».

В начале, когда я вербовала своих лучших агентов, речь шла вот о чем. Пишите, мол, дорогие, о чем хотите, — главное, выхватывайте из воздуха реальную жизнь мировых столиц. Мы выдумывали вместе с авторами колонки-истории, которые они должны были нам беззаветно писать за большие деньги. Нас интересовало все: городская жизнь, вечеринки и аэропорты, приезд Моники Белуччи и «социалочка», бизнес, происшествия, о чем пишут в местных газетах и говорят в телевизоре, кто теперь в правительстве и как живется русским за границей. И они — то есть русские за границей — к нам испытывали интерес. А когда лучшие авторы в Париже, Берлине, Риме, Лондоне, Москве и Нью-Йорке были найдены, выяснилось, что нужны не колумнисты, а светские хроникеры, которые ходят на пять мероприятий в неделю, а потом пишут про три. Некоторые журналисты с именем немного удивились.

Итак, я — Шерлок Холмс в исполнении артиста Ливанова. Я говорю уличным мальчишкам: марш в порт, в библиотеку, на биржу, в оперу, обойти все опиумные курильни, чтобы через два часа были здесь. Кто вернется первым — тому золотой. Да, за те же деньги. Нет, не всякие мероприятия нам подходят. Какие да, какие нет? Не знаем, но мероприятия сначала нужно с нами согласовать. «Передайте им, чтобы шли на х**!» — говорит один из мальчишек. Тут, ясное дело, я превращаюсь в японскую школьницу из аниме — с задранной юбкой и все лицо в какой-то слизи.

Нет. Это минутное ощущение быстро проходит. Я — М, шеф разведки, которая теряет Джеймса Бонда в нелепой уличной потасовке. После дня тяжелой работы она мажет лицо кремом и смотрит на свое отражение в зеркале: «Во что мы превратились?» Ее скорби никто не видит.

Ну, хорошо. От лучших агентов мы избавились. Оставшиеся согласны ходить по мероприятиям, но Чеховых с нами больше нет: пишут заметно хуже, чем раньше. Истинные свои чувства скрывают. Им приходится всё хвалить — ругать отдельной директивой запретили. И основное требование — никакой иронии. Никакой насмешки.

Большинство событий и мероприятий в нашем городе и прочих столицах резко перестает нам подходить.

Возникает мысль отправить агентов на концерт духовной музыки, панихиду по какому-нибудь чиновнику и парочку литургий. Впрочем, это противоречит директиве номер 108/56: «Никаких шуток про религию. Вообще».

Обсуждаем с автором, как две монашки, исподтишка хихикая, мероприятия грядущей недели — куда идти, чтобы потом искренне, взахлеб хвалить? Тексты получаются примерно такие: «Кстати, о веселье. Грустно на этой неделе было не только на выступлении рок-группы, упоминавшейся в прошлом абзаце, но и на открытии фотовыставки…».

Еще через пять дней — директива 105, пункт «б»: «Мероприятия подходят совсем не всякие. Лучше — закрытые. С шампанским. На которые могут не пустить».

«Вот с этого и надо было начинать», — говорит Штирлиц Мюллеру. У Мюллера начинается истерика: «Мне лучше знать, с чего начинать!»

Ну, лучше так лучше.
Незаметно начинаю ассоциировать себя с Жераром Депардье в фильме «Вальсирующие». Хочется угнать чей-нибудь старый автомобиль и уехать подальше, к линии горизонта, а жить в чужих домах, где ни интернета, ни донесений этих нет. Работаю по-прежнему по 12 часов в сутки: каждый текст нужно переписывать от трех до шести раз — пока не уберешь все шутки и насмешки. А потом еще надо как-то сделать, чтобы автор это утвердил и согласился подписать своей фамилией — и фамилии-то, как назло, все больше известные. Притворяюсь дурой. Это не помогает: восемнадцатая смена формата за два с половиной месяца. Пишу электронное письмо: «Дорогие авторы, вы будете смеяться, но формат снова изменился. Больше вы не можете использовать в обзорах местоимение “я”. И вообще о себе, пожалуйста, и о своих ощущениях ничего нам не пишите в ваших колонках. Они больше не колонки, а обзоры. И не могли бы вы, кстати, раз уж вы повсюду ходите, делать с мероприятий фотографии? Да, за те же деньги. Когда-то они вам казались большими, помните? Ну вот и давайте. Фотографии очень нужны. Можно любительские».

Авторы, наконец, тоже начинают понимать, что происходит, и говорят свое веское «нет»: «Снимать не умеем. Фотоаппарата нет. Камеры в телефоне не держим». Хорошо. Тогда не фотографируйте.

Чувствую уже себя совсем не очень. Буквально Фэриде-ханум из сериала «Королек — птичка певчая», сельской учительницей в длинной юбке и надвинутом на глаза черном платке. Под мышкой священные тексты, вокруг — дети крестьян, а я влюблена в кузена, поскольку это единственный мужчина, которого я видела в своей жизни.

Кстати, кузен недоступен. Пара попыток поговорить с ним или с его представителями на Земле заканчиваются пожеланиями обсуждать все с начальницей нашего секретного подразделения.

Обсуждаем. Разговор выходит непривычный. «Ты думаешь, что ты работаешь на идиотов. А это не так!» Мы когда-то дружили и обсуждали личную жизнь, вместе работали, у нас были одни и те же профессиональные стандарты, мы друг друга уважали и любили. Но в текущей ситуации с донесениями и агентами ее все устраивает — и она не понимает, что тут такого: «У меня авторы по десять раз переписывают». Да, иногда тексты становятся хуже от этого. Но ведь такие требования. И, главное, нареканий нет. Не выдерживаю, спрашиваю по старой дружбе: «Слушай, а тебе нравится твоя работа?» По телефону слышно, как она леденеет: «Я не понимаю, зачем это обсуждать».

Ах да, ведь длинная зима. (Что-то депрессивно звучит. Давайте так: «Зимушка-зима леденцовая, с санями, сафьянными сапожками своими, уже идет полным ходом». Или так: «Крутятся молитвенные барабаны зимы...»)

Но я слышу лишь движение лопастей кафкианской машины, которая заставляет умных и по большей части профессиональных людей целыми днями друг другу звонить и транслировать очередную порцию изменений формата. И общий нервный смех. Кузен по-прежнему прекрасен и недостижим, как египетский фараон для строителей пирамиды. Строители знают только тех, кто таскает камни рядом с ними, и получают его приказы от прорабов, с которыми особенно не поговоришь.

В какой-то очередной четверг (или это был вторник?) поступает требование, чтобы все тексты были «как блог». Спрашиваю: «Чей?»

Закурила снова от такой жизни. А в курилке сплошные разговоры.

«Я всю ночь монтировала, огромное интервью, а он там такой нес бред… Сделала, короче, видео, вопрос-ответ, все на месте. Отдаю. Звонят на следующий день, говорят: разбейте на отдельные части. Ну, я разбила им на части».

«Меня звали к ним фоторедактором. Спрашиваю: а сейчас у вас фотослужба есть? Говорят: есть. У нас три фоторедактора. На фига три, если выходит раз в месяц? А они в основном работают в стол, мне сказали».

Интересно, а что думают те, для кого это все делается, то есть читатели?

«Я зашел туда, но, вы знаете, не нашел для себя ничего интересного. Про то, про се — и ни про что в итоге. Мы тут недавно собрали с друзьями на операцию ребенку одному больному, я ходил гордился, наверное, неделю. А тут — такие деньги на ветер».

«Я не понимаю, мне что — читать про мастурбацию и старение-омоложение? Это же вроде бы сайт для взрослых людей».

«У нас журналистика вообще очень слабая, тут не о чем говорить. Я читаю только «Коммерсантъ» и «Ведомости», а на сайт этот, честно говоря, не захожу. Не понимаю, зачем это мне».

В курилке — тот же дым.

«Я спросила: а в чем смысл? Мне сказали: не думайте о смысле. Выполняйте задания».

«Мне звонят: сделай интервью с Х. Я говорю: у меня отпуск… Ничего не знаем, приказ. Ладно, сдаю билеты, теряю на этом кучу денег. На следующий день выясняется, что интервью не нужно. Иду к боссу, а он мне и говорит человеческим голосом: “Какое интервью? Я никого ни о чем не просил”».

«И тут он такой и спрашивает: “То есть, по-вашему, я идиот?” Девушка промолчала, а через неделю ее уволили».

Зима была и правда долгой. В ее ходе я пыталась представить себя мудрым ушастым магистром Йодой, который наблюдает за тем, какие цензурируются дискурсы. Отсылая колонки, в ответ я часто слышу, что «так не может быть». Допустим, что в Нью-Йорке могут быть геи как явление, а в Москве — «голубых мужчин» даже на полотнах старых советских мастеров не может быть. Что в Италии транссексуал не может баллотироваться в парламент и победить в местном телешоу (это «никому не интересно», хотя в тот вечер вся Италия сидела у телевизоров, как во время футбольной трансляции). Что евреи, когда слышат, как с экрана в фильме Балабанова им кричат что-то про «жидов», должны «радостно улыбаться» — я полдня потратила на то, чтобы убедить их убрать слово «радостно»: чего им радоваться-то в этой ситуации? И о самом культурном событии писать не нужно, это тоже никому не интересно: пишите, кто пришел из известных людей, что говорили в кулуарах, кто как на кого посмотрел, — театр начинается с вешалки, ею и заканчивается. Случалась, правда, и совсем вешалка: когда сняли колонку про ресторан «Опричник» под предлогом, что «другие рестораторы обидятся, что мы разругали чей-то проект» (хотя, казалось бы, в их заведениях не висят песьи головы при входе, чего им обижаться-то?). И еще — когда текст о скандале на вручении премии Кандинского переписывали до умопомрачения, пока не убрали все, на что могут обидеться некоторые галеристы. Короче, выяснилось, о джедаи, что писать невозможно ни о чем уже.

Авторы отваливались, с громким шорохом сползали с разных лап проекта, как снег с ели. Великолепными коврами, ведь за несколько месяцев сотни журналистов в разных городах мира пробовали поучаствовать в траурной процессии и как-то соответствовать ожиданиям руководителей холдинга, которые еще до запуска громко обещали «похоронить журналистику» в ее текущем виде. В своем масштабе им это точно удалось. Вот только гроб нести понравилось не многим. Нам все время требовались новые авторы, но, услышав название, они сообщали, что коллеги им уже рассказали о странном опыте сотрудничества с этим изданием, и, пожалуй, работать с нами они не будут, пусть уж мы их извиним, и гонорары ни при чем здесь.

На исходе зимы мы с выжившими в этом концлагере духа авторами получили шифровку: «Двигаться в сторону видеоколонки-блога». Нет уж. Увольте.

Уволили.

Так вот, я — доктор Хаус. Вы больны. Это у вас органическое. Или аутоиммунное. Волчанка, может быть. Но точно не родильная горячка. Вот ваш тест: вы не беременны.

***

Оригинал этого материала
© bearshitsky , 01.11.2008

Уже довольно давно я высказывался по поводу финансируемого Михаилом Прохоровым проекта "Сноб" , растревожившего общественность офигенными гонорарами и громадьем планов.

А в последний месяц мне довелось... даже не знаю, как сформулировать. В общем, почти поучаствовать в этом проекте.

Как-то раз я увидал комментарий к одному из моих постов, в котором неизвестный мне юзер просил дать адрес для делового предложения. Я дал и получил следующее письмецо:

Меня зовут Лена, я тружусь редактором на snob.ru и хочу Вам предложить писать для нас колонки.
Это должны быть новости недели в авторском изложении. Писать нужно будет в еженедельном формате, гонорар мы можем предложить 600 долларов за колонку.
Это "географические колонки", -- есть несколько авторов из Москвы, а также несколько из Парижа, Лондона и НЙ. В принципе, темы за неделю могут пересекаться, но это даже хорошо.
Единственное, поскольку мы читаем Вас в "Большом городе", то хотелось бы максимально развести эти два вида Вашей деятельности -- проще говоря, чтобы на "сноб" Вы писали о чем угодно, о любых новостях, кроме рынка :)
Напишите, пожалуйста, что Вы думаете об этом обо всем :)

Отвечаю:
1. Наслышан о вашем проекте как о самой большой распилочной на современном российском медиарынке. Потому удивлен, что предлагаете всего 600. Торг уместен? J
2. Если мы договоримся, хочу получше понять формат. Пережевывать новости недели могут все, и это, по-моему, будет скучновато читать. Кроме того, мне нелегко полностью забить болт на рынок в силу интересов и нынешней профессии.
3. А можно посмотреть, что у вас уже есть из «соседних» колонок? Мне тогда будет понятнее.

После первой наглой фразы ответа я особенно не ждал. Однако получаю через полчаса:

1. 700
2. Высылаю Вам колонки "образцового содержания" :))) -- как пример попавших в формат.
и еще, тут есть важный момент.
окончательно колумнистов нам утверждает или не утверждает Владимир Яковлев.
Вкус его (при безусловном наличии) прихотлив.
я просто считаю, что должна Вас предупредить о том, как строится процесс в действительности :)
в любом случае Вашу пробную колонку мы оплатим.
Формат "новости недели в авторском изложении" родился в ходе долгих проб и ошибок. Теперь мы понимаем, что новостей в одном тексте должно быть или упоминаться несколько, поскольку когда все посвящено одной теме, колонка становится не о городе, не "московской", а тематической.
а так быть не должно. Должно, напротив, оставаться ощущение недели.

Выдержки из "колонок образцового содержания" опубликую, может, в следующем посте на эту тему -- а то они займут слишком много места. В общем, бытовые такие тексты, как будто написанные левой ногой в ЖЖ в минуты тяжкой хандры. Отвечаю:

1. ОК. Все равно я не умею торговаться.
2. Понял. Это то, что называют словом Лытдыбр.
Про важный момент: уже лет 15 мне не предлагали никуда пробоваться – вы настоящие снобы. Я не возьму денег, если вам не подойдет, но в любом случае опишу эту историю в ЖЖ, если у вас нет возражений J
Когда слать?

Редактор Лена очень испугалась фразы про описание истории в ЖЖ:

я как раз страшно возражаю против описания наших с Вами отношений в жж :)
им час от роду, дайте им хотя бы крошечный шанс :)
если мы не договоримся, обманем, поведем себя как скоты -- конечно, пишите
но пока мы вроде (чертово "мы") не виноваты перед Вами :)
для меня вообще самое страшное -- это испортить отношения с моими авторами
если пересчитать мою репутацию и произвести капитализацию моих отношений с ними, то это выйдет сильно больше моей зарплаты здесь за ближайшие, скажем, пять лет
поэтому погодите :) пожалуйста
к сожалению, приходится пробовать с суперизвестными людьми.
да еще к тому же друзьями.
но в итоге все решает Яковлев, а моя задача -- всего лишь текст получить.
к понедельнику?

Ну, в общем, не стал я тогда ничего писать про наш "торг", а сочинил колонку. Вывешу и ее, наверное, после. "Личико в кассе" ответствует:

честно говоря, я в восторге (жаль, что он так мало значит в данной структуре)
но концовки явно нет
допишите концовку

Нет, Лена, -- объясняю, -- я не буду править текст, пока мне не скажут, что он будет опубликован. Следует некоторая пауза в отношениях, после которой я спрашиваю Лену, можно ли уже считать наше сотрудничество законченным или Данная Структура приняла какое-то иное решение. И получаю в ответ:

Леонид, здравствуйте,
нет, у меня нет таких сведений.
Я отправила Вашу колонку Структуре, ждем ее вердикта. Это может занять несколько дней.
Поскольку за мной Вы редакторских полномочий почему-то не признали :) и концовку переделывать не стали, то колонка пошла, естественно, в ее первозданном виде,
а я решила Вам не надоедать с подробностями.
Ну и обиделась слегка, чего уж там.
Вот ждем теперь тупо.
Дождемся - сразу же сообщу.

Вскоре выясняется, что решение Структуры было благосклонным:

Правок от Владимира Яковлева не поступало, на своих настаивать не вижу смысла.

Ну, как скажете. Хотя там было что поправить.

После этого я сочинил еще три текста. Прочитав второй, Лена объяснила, что он не подходит по формату: в тексте должно обсуждаться от трех до пяти новостей, а не какая-то одна тема. Были присланы еще три "образцовые" колонки, две из которых были про что-то одно. Видимо, и формат, и представление редакторов о нем еще не устоялись -- что понятно, ведь сайт "Сноба" существует пока только в тестовом режиме. Я написал редактору Лене, что мне не очень интересно заталкивать три-пять новостей в одну колонку -- это портит ее ритм и сбивает читателя с мысли. Хорошая колонка в 90% случаев отталкивается от одного повода. Но, заверил я Лену, попытаюсь. В конце концов, ремесленник может копать, а может и не копать; внештатному автору обсуждать формат -- не по чину.

Ну и еще мне было сказано не писать про кризис. Потому что он надоел.

Следующие два моих текста мне не понравились. "Формат" оказался на редкость неудобной штукой. Я мог изготовить то, что требовалось, но это было говно. Редактор Лена задавала вопросы, ответы на которые могли только ухудшить фуфло, которое я сочинил. Я честно пытался ответить -- и ухудшал.

Сегодня редактор Лена позвонила, чтобы сообщить, что наше сотрудничество прекращается и что мне заплатят гонорар за все четыре колонки, правда, за четвертую почему-то половинный. Кто конкретно принял это решение?  "Не знаю", -- ответила Лена. Я попросил у нее какой-нибудь контакт Яковлева, про которого она раньше писала, что он "принимает все решения". Лена призналась, что ни мыла, ни телефона Яковлева у нее нет.

Тут я честно сказал Лене, что я собираюсь-таки написать этот пост. Отреагировала она очень болезненно -- в основном боялась, что я упомяну ее имя, фамилию и место работы. Было такое впечатление, что первые ей очень дороги, а второго она так стесняется, словно любое ее упоминание в связи со "Снобом" способно разрушить ее карьеру, карму и ночной покой. Среди прочего Лена заявила, что ее имя, фамилия и место работы -- приватная информация, которую нельзя разглашать без ее разрешения. Такого я не слышал за 15 лет журналистской работы еще ни от кого -- но "Сноб", судя по всему, вообще уникальный проект. Или это теперь везде так -- правки и форматы предлагает один человек, а ставить текст или нет -- решает другой, невидимый и недоступный даже для линейного редактора, заставляющий ждать своих вердиктов по несколько дней?

Короче, мы с Леной поругались. "Вам вообще надо перестать писать. Вы очень плохо пишете", -- взвизгнула Лена в завершение разговора и бросила трубку. ОК, нет проблем. А причитающиеся мне $2450 я настоящим передаю в фонд содействия Большому Русскому Распилу. 

***

Оригинал этого материала
© oleg_jurjew, 13.06.2008

Занимательное снобоведение: Снобы московские, глянцевые (дополнение к Теккерею)

Олег Юрьев

Нижеследующая помесь мемуара с трактатом помещается здесь не только для собственной памяти сочинителя, но и для сведения коллег. Но более как материал к осмыслению новейшей истории отечества.

§1. Предыстория

Некоторое время назад ко мне обратились (по любезной рекомендации одного моего старинного друга) из «социальной русскоязычной Интернет-сети для миллионеров и топ-менеджеров Snob.ru» — не возьмусь ли я за «колонку из Франкфурта» — о «русскоязычной жизни». Обращение было вполне корректное, и я — объяснив, что никакой особой «русскоязычной жизни» во Франкфурте не имеется — согласился вести «просто колонку» о франкфуртской жизни.

Одной колонкой больше, одной меньше, подумал я несколько легкомысленно, какая разница! С тех пор, как я потерял принадлежащие моему прадедушке паи в одном небольшом банке ( г. Жлобин Гомельской области — банк до сих пор стоит), а моя жена — несколько невеликих поместий (примерно в том же районе, но по другую сторону нынешней польской границы, в Привислянском крае), нам обоим приходится зарабатывать себе на жизнь собственным литературным трудом. К сожалению. В принципе, лично я предпочел бы сидеть в саду на скамейке, слушать соловьев и сочинять лирические стихотворения. Мог бы даже уговорить жену заменить старинную барщину легким оброком, если кому-то от этого было бы легче. Но, увы...

Так что я согласился.

Что меня сразу же несколько насторожило, так это название всей этой монументальной (кто сходил по ссылке, убедился) затеи. Слово «сноб» означает исторически и словарно тупого, отвратительного и необразованного нувориша (нового богатого), который изо всех сил пытается втереться в «высшие сферы» — к «аристократам» (и/или к традиционно заменяющих их в русском варианте иностранцам). Не буду пересказывать богатую сатирическую литературу на этот счет. Не стану даже заниматься этимологией слова «сноб» (общепринятая, от латинского "sine nobilitate" или французского "sans nobilité", «неблагородного происхождения», представляется искусственной; справедливее, скорее, произведение этого слова от шотландского "snab", «ученик сапожника», переосмысленного впоследствии в виде латинской/французской расшифровки).

В конце девятнадцатого и начале двадцатого века произошло некоторое расширение значения (или возникло добавочное значение) — в известных случаях снобами стали называть эстетов типа Оскара Уайльда, категорически отказывающихся следовать вкусу большинства и таких сверхутонченных, что любая уродливость, пусть даже уродливость гостиничных обоев, вызывает у них физическое страдание. То есть иногда под снобами понимают (чаще всего тоже малодоброжелательно) людей, стремящихся из себя и вокруг себя создать «избранное, лучшее общество», тончайшую прослойку рафинированных эстетов, с величайшей брезгливостью относящихся к вкусам и интересам простых, грубых, пошлых людей. Но, повторяю, словарным значением слова «сноб», строго говоря, остается парвеню, бегающий, задравши фалды, за знатными и знаменитыми. Так что, для того, чтобы назвать себя самих и свою предполагаемую аудиторию «снобами», требуется или изрядная смелость в сочетании с язвительной иронией и головокружительной коммерческой концепцией, или абсолютное невежество и полнейшая бестолковость.

Полученное мною воспитание принуждает меня — иногда к собственному моему неудобству — придерживаться взгляда, что каждый человек, с которым я имею дело, не глупее, не невежественнее и не бесчестнее, чем я сам — и соответственно с ним обращаться, пока он не доказал обратного. К тому же и я, занимаясь в минуты досуга снобоведением, произвел довольно произвольное, но для меня существенное разграничение понятий:

по моим представлениям "снобство" есть вещь отвратительная и постыдная, а "снобизм" — необходимый защитный механизм культурного самосознания. Это такое домашнее различение, в словарях вы его не найдете.

Вот именно. В словарях не найдете. Но, думал я, не могли же люди взять и поименовать себя и свою будущую публику оскорбительным словом. Наверняка они имеют в виду что-то вроде вышесказанного. Может, они рафинированные как сорок тысяч пачек сахара. Вообще: что-то же должны они были иметь в виду, думал я. Проницательный читатель, конечно, уже смеется с меня, как с того идиёта, но что же я могу поделать — через себя не перепрыгнешь...

В ответ на мое согласие у меня попросили несколько сочинений эссеистически-колоночного типа — на ознакомление. Опять я слегка удивился, поскольку ознакомление с творчеством кандидата в сотрудники происходит обычно до его приглашения к сотрудничеству. Ну, может, у них «просто порядок такой в полку», как говорится в одной старинной пьесе, подумал я и послал несколько текстов. Вскоре получил сообщение, что тексты начальству (самому главному, см. по первой ссылке) понравились, так что я перестал думать об этой, мягко говоря, непоследовательности. Хотя мог бы и подумать, конечно. Извиняю общей занятостью.

А тут меня еще известили, что не только колонку я приглашен вести, но и из «бумажного», что ли, журнала «Сноб», во всяком случае, из какого-то журнала «Сноб», желают ко мне обратиться с просьбой о статье. Видать, подумал я растроганно, тоже ознакомились и решили, что того им надо, подумал я умиленно. И проникся — грешен человек! — априорной симпатией к этому остроумному, самоироничному и обладающему таким прекрасным вкусом проекту.

§2. История

И действительно, вскоре появился молодой человек (это я так думаю, что молодой, паспорта я у него не спрашивал), назовем его С. и будем условно считать юношей, и попросил меня написать для журнала «Сноб» статью о... закрытии старейшего борделя в Гамбурге! Очень-де интересует его это событие!

О, о, о, подумал я. Вот что у моих новых остроумных друзей понимается под «снобизмом». Новость, на тот момент двухмесячной давности, коротко проверченная немецкой прессой и давно уже забытая, да и вообще, с моей точки зрения, способная заинтересовать разве что команду КВН Улан-Удинского мореходного училища. Ну, закрылся бордель, ну и что, собственно. Мало ли их закрывается и открывается. Ну, пусть старейший в Гамбурге — но не со средних же веков, а с после Второй Мировой войны, когда англичане, аккуратно разбомбившие все довоенные бордели, стали выдавать лицензии на послевоенные. Вообще, интерес к борделям — это какой-то законсервированный в розовом желе рвотный кусок перестроечного журнализма. Это я как сноб в хорошем смысле слова подумал.

Тут бы мне, конечно, и сообразить, что из двух возможных объяснений самоназвания действительным является, по всей видимости, второе, и что лучше бы мне сразу сказать, что специалистом по комсомольскому журнализму себя не чувствую и за статью не возьмусь. Что с такими «снобами» все равно у меня ничего не сварится, одна напрасная трата времени. Но... стало мне вдруг страшно интересно: во-первых, а смогу ли я что-нибудь сделать из этой невозможной тухлости, найти в ней хоть какой-нибудь поворот и щелчок — чисто профессионально интересно, а во-вторых, неужели же... все же... до такой степени?.. И я написал С., что ладно, сейчас я поеду на две недели в Иерусалим, там и напишу.

На второй вопрос я получил ответ почти сразу же: паническое письмо примерно следующего содержания: чего-то я не понимаю (чё-то я не догоняю), почему вы, Олег, едете писать о закрытии гамбургского борделя в Иерусалим, а не в Гамбург. А как же разговоры с участниками событий?

Так, понял я, именно что до такой степени. Мы явно находимся на третьем курсе провинциального журфака.

Очень спокойно и вежливо я напомнил С., что все же я не журналист, а писатель (и приглашен в качестве такового), что никаких разговоров с уволенными дамами и вышедшей на пенсию бандершей производить не собирался и не собираюсь. И что, например, для колонки о В. А. Жуковском, которую сейчас пишу, мне совершенно не нужно ездить ни в Москву, ни в Баден-Баден, ни в Кирики-Мокродырики Тамбовской губернии. Ее я тоже закончу в Иерусалиме, куда еду по собственным, совершенно приватным делам. Единственное, что из его «темы» возможно сделать — это своего рода юмористическое эссе. И если мой метод работы его не устраивает, то лучше прекратить наше сотрудничество уже на этой стадии. Кажется, я не стал прибавлять, что даже если бы я был журналистом и был бы готов написать репортаж по рецептам советской отраслевой прессы середины 80 гг. — о передовиках производства, но с критическим душком, то все равно бы это оказалось маловозможно — с закрытия лавочки прошло уже два месяца, бандерша давно отдыхает на пляже в Малибу (или на Зюльте), девицы разбрелись по соседним борделям или тоже вышли на пенсию (а их и было-то штук пять), в помещении же бывшего отеля «Луксор» на улице Большая Свобода давным-давно дискотека какая-нибудь, или продуктовый магазин, или клуб любителей аквариумных рыбок. Т. е., проще говоря, как журналистское задание эта «тема» свидетельствует не только о смехотворности интересов, но и о недостаточной журналистской квалификации. Но не хотел я обижать молодого человека, поскольку никаких злых чувств к нему не испытывал (не испытываю и сейчас — дело не в нем, а в том, частью чего он является).

Молодой человек недоверчиво, но в своем роде любезно ответил, что первый будет рад, если у меня получится написать статью таким в высшей степени экзотическим способом. Но было очевидно, что это ему представлялось весьма и весьма сомнительным. Вероятно, он подозревал, что я все же без разговоров с бандершей и ейными девушками не обойдусь — как же можно!? — а придумаю их из головы, что ли... Ну, от вранья еще никто не умирал...

На том и расстались. Я уехал в Иерусалим, где — хотя ничего хорошего ото всей этой истории уже не ожидал — и написал из дурацкого упорства соответствующее произведение: о плачевной судьбе «горизонтальной отрасли» немецкого народного хозяйства и об удивительной и прекрасной причине такой судьбы — о контейнеризации морского транспорта. Глубоко в подтексте, конечно, это был текст об абсурности самого разговора на подобную тему, но не думаю, что такие тонкости заказчик был в состоянии считать. Удалось ли мне что-то из всего этого сделать и в какой степени удалось, судите сами. Прямого отношения к нашему сюжету — о новых московских снобах и с чем их едят — это не имеет. Поэтому сам текст — для интересующихся — в Приложении, в самом конце нашего очерка литературных нравов.

§ 4. История делает претыкание (и с географией и без географии)

И вот, слава Г-ду нашему, спускаюсь я благополучно из Иерусалима и отсылаю произведение «снобам» (да они уже и поторапливали, надо сказать). И с интересом ожидаю ответа. С интересом ожидаемый ответ скоро приходит и в нем, как с интересом и ожидалось, значится, что в таком-де виде текст они принять не могут, потому что им остро недостает разговоров со шлюхами и бандершей. И — я знаю?! — может, еще и с клиентами. Или рассказа о моих личных впечатлениях...гм... от общения с геро(ин)ями всей этой в высшей степени увлекательной истории. По ихнему снобическому выражению, «вкусных деталей». Т. е. на ихний снобический вкус вкусных, естественно. Между нами, пасторскими дочками: хоть я и не Оскар Уайльд, но за одно употребление словосочетания «вкусные детали» я бы немедленно отправлял в Улан-Удэ, истопником мореходного училища.

Несколько разозленный, чего скрывать, но все еще в рамках вежливости (собственно, я из них так и не вышел), еще раз — по пунктам — напоминаю борделелюбивому С., что я а) имел право ожидать, что заказывая очерк, он был знаком с тем, как я пишу, б) заранее предупреждал, что журналистом не являюсь (см. выше), в) никаких «вкусных деталей», даже во вкусе московской элитной элиты, на которую рассчитан их проект, там нет и не может быть — за давностию месяцев (о чем уже тоже предупреждал).

И выражал свою досаду, что потерял на всю это ерунду время, которое мог бы использовать с большей пользой, как духовной, так и вещественной.

С моей точки зрения, на этом вся эта история и закончилась — я потерял время, но приобрел жизненный опыт. А «снобы» найдут себе другого, который с удовольствием будет снобировать с ними на присущем им идейно-художественном и культурно-образовательном уровне.

Но получил письмо, содержания которого предположить никак не мог. И вообще, я бы сказал, что все последующее существенно расширило мой кругозор, так что я сразу же перестал сожалеть о потерянном времени и сердиться. Потерянное время мы с дружищем Марселем, тем еще тоже снобом парижским, как-нибудь да возвернем, а красоту дальнейшей перипетии даже и в перепитии не придумаешь.

Содержания же письмо было такого: С. удостоверялся, правильно ли он меня понял, что я отказываюсь «дорабатывать» текст. И не против ли я, чтобы в таком случае текст доработал кто-нибудь другой (вероятно, слетал бы в Гамбург на три, к этому моменту, месяца назад — на редакционной машине времени, вероятно: на «хронобумере» каком-нибудь — и поговорил хорошенечко с интересными людьми на букву «б»). И чтобы две подписи.

Тут у вашего корреспондента даже в носу от умиления защипало. И ваш корреспондент сел за следующее письмо, и куда даже ласковее предыдущего, где еще раз проходил по вышеперечисленным клавишам, а также объяснял, что, будучи (к сожалению — банк в Жлобине и т. д., помните?) профессиональным литератором, приветствует, разумеется, любые гонорары, тем более хорошие (а гонорар был довольно хороший, скрывать не стану), но не находится, тьфу-тьфу-тьфу. не сглазить бы, в таком положении, чтобы за какие бы то ни было хорошие деньги позволять с собой делать все, что их плательщику заблагорассудится. Этого (впрочем, в письме я примера такого не приводил, щадя юношу С., к которому стал постепенно испытывать сочувствие и жалость) и несостоявшиеся героини нашего несостоявшегося очерка с собой не позволяют делать, если им жизнь дорога. По крайней мере, не все и не всё позволяют.

И представьте себе, пока я тут сижу за компьютером и отборными словами все это дело описываю, приходит еще одно письмецо из журнала «Сноб», довесочек как бы, где коротко и зернисто сообщается, на какую сумму я могу рассчитывать, если соглашусь на «доработку» и соавтора. Ничего не могу сказать, деньги хорошие. Но, конечно, я немедленно начинаю себя чувствовать именно что вышесказанной девицей, которую матрос с вихрастой пачкой зеленых уговаривает на... — ну, не будем будоражить воображение снобов.

Я, конечно же, этим довеском не возмущен и не обижен — а наоборот, скорее растроган и рассмешон, и принимаю (вероятно, ошибочно) всю эту деятельность С. по спасению «материала» за неуклюжие попытки как-то выйти из человечески неприятной ситуации. Я знаю по опыту, что многим московским «глянцевым» людям, подчиненным тупым самодурам, каждодневно за хорошую зарплату в хвост и в гриву унижаемым, уничижаемым и уничтожаемым, и вообще «по жизни» знакомым только с двумя положениями: «ты зависишь» и «от тебя зависят» (собственно, ничего нового — «ты начальник, я говно; я начальник — ты говно», классический закон российского хамства; вообще: НИЧЕГО НОВОГО ВО ВСЕМ ЭТОМ НЕТ! — но об этом несколько позже), — так вот, этим глянцевым людям иногда бывает полезно объяснить, что ты — да, именно ты! — от них не зависишь. И что даже если они о тебе никогда ничего не слышали, то твои дела — там, в этом страшном завьюженном мире за пределами Садового кольца, где закрывают старинные бордели и никто не слыхал имени Оксаны Робски — совсем не так уж и плохи.

Я не тщеславен и не склонен к перечислению разных своих успехов, но иногда, к сожалению, приходится, чтобы привести в чувство какого-нибудь глянцевого деятеля, полагающего, что он тебя осчастливливает своим обращением и своим гонораром. Иногда, знаете, помогает. Человек приводится в чувство. Но не всегда. Зависит от степени «элитности», надо полагать.

И вот я продолжаю свое длинное и сердечное письмо попыткой отвлечь С. от всей этой несчастной истории с борделем, с каковой целью предлагаю обо всем этом забыть и заняться, например, лучше тем, тем или этим: историей, например, двучерепного Шиллера, или проблемой построения Америки в России, или вообще чем-нибудь, как можно дальше отстоящим от предмета его навязчивого интереса. И отсылаю эпистолу, несколько даже умиленный своей добросердечностью. Молодой человек, в конце концов, не виноват, что его наняли в этот, с позволения сказать, проект. Делает, что может. Не будем стрелять в пианистов. Впрочем, не удерживаюсь, и в порядке отеческой заботы замечаю, что не следует называть по имени людей, которые тебе этого не предлагали. И что у меня, как у каждого человека, есть не только имя, но и отчество, по каковому и прошу меня называть. И его отчество, конечно, спрашиваю.

Хотя, конечно, знаю, что отчество в современной России есть далеко не у всех людей — а только у начальников и богатых. Всем остальным отчество просто не полагается. В крайнем случае могут назвать господином таким-то — как клиента или в порядке иронии, но не по отчеству же!

Через полчаса прилетает пышущее яростью письмо — но не от С., а от ихнего старшого, изобретателя, по всей видимости, идеи «элитного клуба для снобов» и, стало быть, Сноба всея Руси № 1. Ему подчиненный переправил мое увещевание и плаксиво сообщил (это я вижу в поле цитаты), что Юрьев-де сам обзывается, а сам «предлагает сотрудничество».

Г-н Яковлев по только что сообщенному и потребованному отчеству меня отнюдь не называет и с разящей иронией именуя меня господином, сообщает, что понимает всю степень моей занятости литературной работой и что «предлагаемое мною» сотрудничество его не интересует.

Осчастливленный, я немедленно отвечаю, что это не я им предлагал сотрудничество, а они мне, и что именно меня оно не интересует. А возможные темы я перечислил только чтобы отвлечь его сотрудника от навязчивого представления о закрытом гамбургском борделе, сочувствуя его полнейшей беспомощности и растерянности.

На сем наша переписка с московским снобами пока что (и надеюсь, навсегда) закончилась.

Остается только суммировать несколько важных вещей — действительно важных для понимания происходящего в культуре и обществе процессов.

Во-первых, о понятии «сноб» — важном и культурно значимом

Моего домашнего различения, по всей видимости, недостаточно. Понятное дело, я столкнулся не с Оскар-Уайльдами, но даже и не с классическими купчинами, смешащими «хорошее общество» постыдным обезьянничеством. Эти «снобы» снобируют на себя. Они полагают «хорошим обществом» себя и себя самих обезьянничают — на том основании, конечно, что нарвали тем или иным способом (даже не буду касаться сейчас, каким) «количество денег». Это количество денег, кажется им, имеет мистическую, волшебную силу и автоматически превращает их в «элиту». Вера в волшебную силу денег есть собственно религия московских «снобов», вне зависимости от того, православными, мусульманами, иудеями или буддистами они себя объявляют. В некотором смысле, это социальный аутоэротизм, попросту выражаясь.

Поэтому то, чем они занимаются и являются, требует какого-то другого определения.«Снобизм» и «снобство» недостаточны. позволю себе предложить еще одно слово:

«СНОБИЛОВО».

Вот как бы я все это назвал: «снобилово».

А участники его, по всей видимости, «снобилы». Снобилы с мобилой, обращающеся друг к другу, вероятно, так: «снобелло».

— Аллё, снобелло! Па-аехали, в на-атуре, па-аснабируем — телке в жопу перо ва-аткнем и па улице пустим!

Во-вторых, о природе явления

Любопытно, думаю, что всякий «новомосковский орган», в сущности, является чем-нибудь залитым в глянец советским. Не обязательно центральным или общеизвестным, но не найдя этого советского, вы не поймете природы «нового» издания и круга, стоящего за ним. «Эротические журналы» 90 гг. были естественным продолжением мутных порнографических карточек, связками продававшихся в школьных туалетах. Журнал «Новый очевидец» очень мало напоминал «Нью-Йоркер», и очень сильно напоминал журнал «Юность» (что не оскорбление, а констатация). И т. д. и т. п.

А вот наш журнал «Сноб», судя по всему, есть залитый в глянец отраслевой еженедельник — «Советское лесное хозяйство» какое-нибудь, если такое действительно было. Репортажи с лесоповала, интервью с передовиками, зарубежный опыт...

Предлагаемая на странице www.snob.ru расшифровка «Состоявшиеся. Независимые. Образованные. Благополучные» является откровенной ерундой, особенно забавной по разряду «О» (да и по разряду «Н»; да и «С» тоже выглядит забавно; может, разве, «Б» до какой-то степени и в каком-то смысле соответствует действительности).

Мы — к сожалению — имеем дело с тем, что я бы назвал (если бы это замечательное выражение не было уже использовано для самоназвания одной ленинградской художественной группы, о которой сейчас мало кто уже помнит; так что, пожалуй, все же воспользуюсь) «НОВЫЕ ТУПЫЕ».

Конечно же, они ничего не толком не знают, ничего толком не понимают, ничего толком не умеют, а нанимают себе в подмогу, которую понимают как прислугу, — таких же как сами — или быстро делают их такими же. В сущности — именно в этом и заключается причина исторического поражения этого слоя, состоящего (в примерно равных долях) из позднесоветской комсы и фарцы, с добавкой прикупленных ими бывших отличников с первой парты, которые сидели и учились, вместо того, чтобы бегать по собраниям и/или по комиссионкам. Поэтому, дорвавшись, очень быстро сорвались с резьбы. На этот слой так быстро свалилось «всё» (с их точки зрения, всё), что они поверили в свою избранность. А свалилось-то в первую очередь на тех, у кого ни ума, ни воображения не хватало понять, что лучше не стоять под грузом, даже если этот груз — миллиарды денег. То есть, я бы сказал, отбор был скорее по отрицательному признаку.

Это, так сказать, исторический или историко-социологический бонус к нашему очерку литературных нравов.

Буду рад, если то и другое или и то, и другое окажутся кому-либо полезным. Далее следует приложение о гамбургском борделе:

***

Конец одной отрасли

1. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится

Ничто на свете не рушится ни с того ни с сего. Признаки надвигающегося обрушения всегда существуют задолго до катастрофы. Видны они бывают в разной степени, бывают (для невооруженного глаза) и полностью скрыты, но чаще всего эти признаки самоочевидны — просто никто не желает их замечать, а желающих и замечающих — не слышат или же заставляют заткнуться. Так было с Римской империей, так было с Советским Союзом, и то же произошло с одним из самых типических и, я бы даже сказал, символических институтов «старой доброй Западной Германии» — старым добрым западногерманским борделем, как привокзального, так и портового типа. Что касается первого подвида, то «усталости материала» нельзя было не заметить уже лет пятнадцать назад, и Ваш корреспондент со всей возможной серьезностью предупреждал слушателей радио «Свобода», тогда еще многочисленных:

Даже затрудняюсь сказать, для чего и из чего существуют в Германии магазины половых изделий с изысканным ассортиментом нательных портупей, преувеличенно бодрых фаллосов в любом матерьяле от парафина до бронзы и каких-то шипастых цепок, некогда потерянных рассеянным пролетариатом. Кому нужны эти меланхолические раздевальни с церемониальным показом озябшей до пупырышек Жозефины Павловны (Жозефина Павловна, как известно по академическому комментарию к загадочным словам из чеховского письма: «Мерзнет Жозефина Павловна» — «неустановленная знакомая А. П. Чехова»). И я уж не говорю о привокзальных борделях, интерьером более всего напоминающих ленинградские коммунальные квартиры коридорной системы, где мимо рассованных по узким келейкам Пенелоп несутся, заглядывая и отшатываясь, смущенные толпы платонических женихов, преимущественно иноземных беллетристов, ибо в некоторых странах к востоку от Одера все еще высоко ценятся путевые заметки «с Репербана». Не иначе, как устроены все эти заведения только лишь, чтобы отмывать денежки, полученные от продажи теннисных ракеток или диетического морковного сока.
Дело-то все в том, что здесь, в Германии, телесные общения между полами свелись в настоящее время практически к нулю. То есть, они, конечно, случаются, но в количестве, чья бесконечная малость никак не влияет на общестатистическую картину. Причины? Могу лишь поделиться предположениями: дело, быть может, в том, что на посткапиталистическом Западе классовая борьба сменилась — вы уже понимаете! — борьбой полов, и в результате тетеньки предпочитают держаться тетенек, а дяденькам остается довольствоваться тем, что осталось.
(Олег Юрьев. Германия как ее нет. Гл. 4: «Социология целомудрия», 1994)

Ну, все, конечно, посмеялись — но не поверили. Подумали, что автор так шутит. Остряк-то известный. И вот пожалуйста. Не прошло и пятнадцати лет, как катастрофа разразилась — в Гамбурге, «на Репербане» (а на самом деле, в районе Репербана, на улице с прекрасным названием «Гроссе Фрайхайт», «Большая свобода») вознамерился закрыться бордель «Луксор». И что тут началось! Газеты взвыли: «Закрывается старейший бордель Гамбурга» („BILD“), «Гаснут огни “Луксора”» (“Die Welt”), «Моряк, простись с мечтами!» („Netzeitung.de“, что характерно, в разделе «Трудовые и профессиональные новости»). Все почувствовали значительность момента (хотя никто не умел объяснить: в чем она заключается — ну, закрывается бордель и закрывается, мало ли их закрывается и открывается?) Журналисты выстроились перед «Луксором» в очередь, в какую уже давно не выстраивались клиенты. Что и говорить: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Или так: что имеем, не храним — потеряем плачем.

2. Время телефончиков

Уже сама по себе бурная реакция немецкой (и не только немецкой) прессы на закрытие «Луксора» говорит об особом статусе этого института — не «Луксора» как такового, а традиционного, если можно так выразиться, старосветского борделя. С 50 гг., т. е. со времен начала «экономического чуда», плюшевый пубдом с занавесочками и абажурчиками, полный добросердечных дам, усталых моряков и всепонимающих буфетчиков был постоянно-сопровождающим мифом западногерманской жизни — о нем писали книги, снимали фильмы (персональное воплощение этого мифа — бесконечно любимый западногерманским народом артист Ганс Альберс, моряк с гармошкой!), а позднее и телесериалы вроде трогательнейшей «Красной мили». У отрасли имелись свои знаменитости, о жизни которых — о банкетах, о свадьбах и разводах, о потасовках и (довольно изредка и неметко) перестрелках — усердно докладывала локальная, а иногда и общенациональная пресса. Этакое упоительное для немецкого сердца сочетание уюта (знаменитая «Gemütlichkeit»), простительного (добросердечного и добропорядочного) греха и нестрашной полууголовной романтики.
Борделевладелица, 59-летняя Вальтрауд Мерер, внешне больше похожая на старшего бухгалтера чулочно-носочной фабрики или на секретаря по культуре какого-нибудь Ворошиловградского райкома КПСС, чем на «крестную мать с Репербана», раздавала по случаю ухода на пенсию интервью, что твоя лауреатка Нобелевской премии по литературе (только, конечно, поумнее и поинтереснее), и рассказывала о своем творческом пути, который был прост, прозрачен и чист: сорок лет тому назад барышня из добропорядочной ганноверской семьи отправлена была попрактиковаться в гостиничном деле на североморский остров Зюльт, традиционное место отдыха «знатных и богатых» старой ФРГ, где и повстречала-полюбила отпрыска гамбургской династии Мереров, присланного сюда с той же целью. Семья Мерер владела несколькими гамбургскими «веселыми домами» и, между прочим, была (в своей среде) даже знаменита если не изобретением, то, по меньшей мере, первовнедрением в Германии так называемых «красных телефонов» для приглашения дамами кавалеров. В 30, правда, годах в прославленном берлинском танцзале «Рези» настольные телефоны уже применялись (как и пневматическая почта, не говоря уже о фонтанах гениального вассермейстера Отто Пржиставика), но там, вероятно, как раз кавалеры приглашали дам, т. е. речь шла действительно о танцах, а не о предложении «интимных услуг». Берлинских новаторов стерла с лица земли союзная авиация, и в послевоенном Гамбурге пришлось вводить красные телефоны заново. Вальтрауд Мерер с большим удовольствием вспоминает, как впервые попала в «Луксор» (тогда он еще назывался «Танцкафе Мерер», «Луксором» он стал в начале 80 гг.) — старейшее заведение этого рода в Гамбурге, что, впрочем, никакой особо седой древности не означает: это было просто-напросто первое заведение, получившее после Второй мировой войны соответствующую лицензию от оккупационных (в данном случае, британских) властей. Заметив, что некоторые девушки вызванивают с красных настольных телефончиков сидящих за другими столиками господ, уходят с ними «наверх», а через часик-другой возвращаются в зал и начинают созваниваться с другими господами, спросила удивленно: «Что же это за женщины такие нерешительные, отчего они всё колеблются и никак не выберут себе какого-то одного мужчину?» — «Видишь ли, Вальтрауд, — ответил свежеиспеченный муж. — Они не колеблются. Это такие женщины, которые спят с мужчинами за деньги».
Наивная Вальтрауд, впрочем, очень скоро освоилась, оттеснила рохлю-мужа за стойку бара и постепенно возглавила дело. Сама, естественно, «этим ремеслом» никогда не занималась — да и зачем, собственно, у каждого своя профессия... Годы пролетели, прошелестели десятилетия. И вот заведение закрывается.
Признаки упадка были заметны давно. Из пятнадцати «нумеров» в последние годы использовались только пять. Посетители были в основном постоянные — и приходили скорее пожаловаться на хвори и заботы, чем «позабавиться». Теперь пожилым кавалерам придется перейти следом за своими тоже... опытными дамами в заведения по соседству, где те уже подыскали себе новые... ну, не рабочие места, а скажем так: производственные помещения. Тут следует заметить, что в подобных заведениях хозяйственно-трудовые отношения между работницами «горизонтальной отрасли» (как ее иногда именуют в Германии, что, конечно, не соответствует возможному и реализуемому в ней многообразию, хотя бы и в смысле расположения по оси координат), являются не отношениями между хозяином и наемным работником, по крайней мере официально, но отношениями между арендодателем и арендатором. То есть, чисто юридически хозяева борделей всегда занимались всего лишь гостиничным (сдавали «нумера» дамам) и клубно-ресторанным (столы с телефончиками, напитки-закуски, «мужчина, угостите шимпаа-анским!..»). И, конечно же, — они обеспечивали образцовую организацию всего производственного/творческого процесса. Вообще, нашего обиходного выражения «бардак» здесь бы никто не понял — никакого бардака в немецком бордельном деле никогда не существовало. То, что описывается этим словом, передается (или, точнее говоря, до введения начатков политкорректности в середине 80 гг. передавалось) понятием „polnische Wirtschaft“, «польское хозяйство». Но это так, к слову...

3. Кто виноват?

Проституция в Германии не запрещена, но не запрещена именно как индивидуальная трудовая деятельность. Долгие годы активистки непризнанного профсоюза горизонталок добивались признания любимого дела профессией, а не пусть разрешенным, но (официальная формулировка) «предосудительным» (sittenwidrig) занятием. В последние годы удалось добиться значительных успехов — права на больничную страховку, например, и даже права на уплату налогов (все пытаются уклониться, а честные женщины, наоборот, стремились!) — но... тут оно и началось. То есть кончилось. То есть начало кончаться.
Причины?
Предлагаются разные.
Во-первых, это, конечно, разработанная вашим корреспондентом концепция замены классовой борьбы половой (см. выше). Она мне мила, но я на ней не настаиваю. Быть может, вам будет ближе обычное (это во-вторых) объяснение всех здешних бед и неурядиц: неквалифицированная рабочая сила, особенно из Восточной Европы, с ее ценовым демпингом и некачественным сервисом, сводящимся к механическому выполнению незамысловатых половых операций — любимая тема пожилых активисток профсоюзного движения, которые очень любят относить свое ремесло в первую очередь к сфере психологического, а уж затем физиологического обслуживания. «Клиенты, они ж поговорить приходят, а всё остальное уже так, чтоб нас не обидеть!» — таково убеждение опытных дам, охотно выступающих с этим тезисом по телевидению. Кстати, по-немецки клиент проститутки именуется “Freier“, «фраер». Само по себе слово исторически означает «жених» (в немецком переводе «Одиссеи», например, Пенелопины женихи именуются фраерами) и издавна использовалось у веселых девиц в качестве веселого обозначения посетителя. И в России на рубеже XIX и XX веков, кстати, тоже («Девушки, в залу — женихи пришли!») — ну, про это читайте «Яму» Куприна, там все очень хорошо и подробно описано. При переходе в русскую феню слово «фраер» расширило свое значение до всеобщего лопуха, который, обнаглев, становится хуже танка, но губится, как правило, жадностью — и в этом качестве оно знакомо всем нам. И даже уже успело устареть, что придает известное благородство любому слову, пускай и блатному.
Третье объяснение заката «Луксора» и ему подобных заведений было выдвинуто несколькими более серьезными немецкими ресурсами со специализацией на экономической проблематике, и это объяснение просто и прекрасно, как учебник обществоведения для старших классов советской средней школы, и я его приведу с особым наслаждением. Все дело в контейнеризации!

Контейнеризацией называется перевод транспорта, в данном случае, водного, на систему перевозки грузов в стандартных контейнерах. Еще в 70 гг., когда я случайно немножко учился в Ленинградском институте как раз случайно водного транспорта, нам этой контейнеризацией проедали плешь почти круглосуточно — сулит, дескать, сплошное повышение производительности портово-транспортного оборудования и поголовное ускорение сроков погрузки-разгрузки грузов, что обязано привести к повсеместному сокращению сроков стоянки судна и т. д. и т. п. Но и сегодня учит нас, например Министерство транспорта Российской Федерации (на своем сайте), что «контейнеризация является генеральным направлением развития глобальной системы грузодвижения». А на Западе, дескать, да-авно уже... Может, она на Западе и давно, контейнеризация эта, но до трагических событий в том же Гамбурге довела сравнительно недавно! Тоже, значит, развивалась постепенно! Можно же было задуматься?!
Здоровенное судно-контейнеровоз сегодня разгружается-загружается часа за три, за четыре. А раньше грузовой корабль с какао на борту стоял в порту битую неделю — поправлял такелаж и пр., а экипаж был отпущен, понятное дело, на берег со всеми вытекающими отсюда последствиями. А если сюда еще контрсталию добавить (или, если кому понятнее, демурраж), т. е. время простоя судна в порту сверх обусловленного договором морской перевозки сталийного времени, то бишь, на бардак, пардон, на «польское хозяйство», то и поболе недели набегало... А куда матросику податься во время демурража?
Но — как уже было сказано выше — признаков катастрофы никто, как правило, не желает замечать. Все предпочитают предупреждать о катастрофах, которые никогда не произойдут.
Интересно, думал ли кто-нибудь, когда заводил всю эту контейнеризацию, пакетирование, автоматизацию погрузочно-разгрузочных операций, применение математических моделей оптимизации технологических процессов и все тому подобное о таком побочном последствии, как закрытие старейшего борделя в Гамбурге и вообще — гибель целой отрасли? Отрасли промышленности! Отрасли культуры! Здравоохранения! Традиционного ремесла и народного промысла!

4. Что делать?

Ну, что уж тут теперь поделаешь. Умерла так умерла.